Мама принесла в дом отвратительно изданные «Сто лет одиночества». Я была мала, мне не полагалось читать такие книги. Мама сказала, что принесла ее себе и убрала с глаз подальше. Во второй ящик моего письменного стола. Дальше я читала взахлеб, стоя над ящиком и судорожно его захлопывая, если мама входила в комнату: «Че такого, я тут уроки делаю! Мой же стол!»
Чего мама опасалась, сомневаясь, можно ли нежному подростку четырнадцати лет давать читать такие вещи, я так и не поняла, даже обзаведясь собственным подростком того же возраста. Меня «не цепляли» вещи, которые могли показаться ей сомнительными с точки зрения «подросткового чтения». Но вот жизнь била из этой книги во все стороны. Не одиночество, озвученное в заголовке, а жизнь во всех ее проявлениях. И почему-то сильнее всего напоминала тягучую струю свежего меда, стекающую в стакан молока. Янтарную. Золотистую на просвет.
Потом я перечитывала «Сто лет одиночества» много раз. Каждый раз удивляясь, как меняется впечатление, и насколько больше жизни я узнаю в книге. Но любимой стала «Полковнику никто не пишет». Гарсиа Маркес так и остался для меня писателем двух книг, хотя я читала и все остальное.
Так совпало, что последние три дня я слушала песни Nautilus Pompilius, что в юности мне вообще не нравились. Совсем. А сейчас отчаянно тосковала по словам Кормильцева. Он перевел, например, Ирвина Уэлша. Отлично перевел. Если отвлечься от моих узколобых взглядов на литературу и вопроса, стоят ли такие вещи такого перевода… Но… он умер. И я даже не знала об этом несколько лет подряд, пока не взялась переслушивать. И больше не будет строк про «в этом городе женщин, ищущих свою старость», «ломала свои хрупкие кости, когда ломилась сдуру в открытую дверь», «жестокие дети умеют влюбляться, не умеют любить» и много-много других, что могли бы случиться.
Люди могут жить как попало. Странно себя вести. Говорить непонятные, а то и откровенно дурацкие вещи. Творить – еще большие странности.
Только потом кто-то умирает «просто так», и даже о его «странностях» не вспомнят даже собственные дети. А о некоторых, возможно, спустя уже несколько лет, искренне тоскуют совершенно посторонние люди. И не потому, что «человека жалко». А потому, что «больше не будет таких слов».
